Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
И не пытайся – не пройдешь. Так читается послание этой книжки, но она осталась единственной. Потому, предполагаю, что могла навести подростков на кое-какие лишние вопросы. В сборнике «На тропах пограничных», который выходил во Львове несколькими изданиями (1958, 1963, 1964) и массовыми тиражами, Евгений Рябчиков с гордостью сообщил, что на счету у героя Карацупы и его верного Ингуса «четыреста шестьдесят семь задержанных нарушителей» (1964, с. 5) плюс двадцать девять убитых, «которые не хотели сдаваться» (с. 5). По умолчанию подразумевалось, что все они шпионы и диверсанты, засланные вражескими спецслужбами. Но юный читатель – где-нибудь в Ростове или Тамбове – мог и задуматься, в какую сторону пробирались эти пятьсот человек. Львовским подросткам задумываться было не надо, они и так это знали. Мой собеседник-львовянин рассказывает: «Граница у нас всегда была очень неспокойной. И не только из-за „шпионов и диверсантов“. Граница эта прошла по живому, разделив два народа, польский и украинский, – со всеми драмами, личными и социальными. И постоянно были попытки переходов – к своим» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
В идейном смысле наша страна тоже была цитаделью добра и ее тоже неотступно и коварно осаждали враги. Еще в шестидесятые годы изобретатели андроповского КГБ изобрели пугало «идеологической диверсии». Это понятие присутствует уже в «красной» советской энциклопедии, в восьмом томе, вышедшем в 1972 году. Пропагандисты-воспитатели неустанно разоблачали методы идеологических, а также психологических и культурных диверсий, утверждая, что у нашей молодежи крепость коммунистических убеждений неприступна: «Несмотря на разнообразную методику радиопропаганды, организаторы идеологических диверсий все яснее понимают ее бесперспективность» (В. С. Клягин, В. И. Николаев, В. И. Пушкарев. Идеологическая борьба и молодежь. – Минск: Издательство БГУ, 1974, с. 79). В наши дни понятие идеологической диверсии отнюдь не забыто. Вот, например, Сергей Чертопруд, автор книги о гэбэшном генсеке, настаивает, что все инакомыслящие, все, слушавшие зарубежное радио, читавшие самиздат и тамиздат, все «были рядовыми солдатами, а если точнее, диверсантами идеологической войны. И служили они под знаменами спецслужб иностранных государств» (Сергей Чертопруд. Юрий Андропов: тайны председателя КГБ. – М.: Яуза, Эксмо, 2006, с. 221).
Диверсий и диверсантов было необъятно много. Ганнибал у ворот обернулся целым роем ганнибалов и ганнибальчиков. «Эрозия мобилизационного режима, – отмечает Лев Гудков, – сказалась прежде всего на ослаблении „калибра“ врагов. Шла борьба с мещанством, сектантами, стилягами, разлагающим идеологическим и культурным влиянием Запада…» (Образ врага. – М.: ОГИ, 2005. c. 44). Результатом постоянных кампаний «была атмосфера всеобщей растерянности и страха, даже не перед „врагом“ как таковым, а перед „органами“ и начальством» (Образ врага, с. 67).
Мода была диверсией. Джинсы были диверсией. Распущенные волосы были диверсией. Разворачивались шумные кампании борьбы с диверсантами в узких брюках или, наоборот, в широких. «По мелким воробьям били из крупнокалиберных пушек, – пишет Борис Грушин. – Борьба с ними, в соответствии с принятыми в партийной практике методами кампанейщины, переросла в „дело всей общественности“, – и тогда чуть ли не каждый город и поселок стали создавать свой собственный объект для критики, своих собственных „стиляг“» (Четыре жизни России, т. 1, с. 201, 209).
В автобиографическом повествовании «Камера хранения» Александр Кабаков рассказывает, что борьба со стилягами побудила его подражать тем карикатурам, которыми их клеймили. Нацепив дядин галстук, мальчик в одиночестве выламывал ноги в «американском» танце: «Так я стал маленьким стилягой, последышем великого племени стиляг. Журнал „Крокодил“ боролся с тлетворным влиянием Запада настолько высокохудожественно, что это влияние сделалось неотразимым» (Знамя, 2015, №1, с. 73). Алексей Юрчак тоже считает, что борьба со стилягами не достигала цели, но совсем по другой причине. Основная масса молодежи себя к стилягам не причисляла, критику стиляг на свой счет не относила, поэтому собственный интерес к западному стилю считала вполне «нормальным», не противоречащим образу «нормального советского человека» (Это было навсегда…, с. 341). А мне кажется, что борьба своей цели достигала, если целью было внушение подданным опасений и неуверенности. Кампания пришлась на молодость моих родителей, которые были не стилягами, а идейными коммунистами, но критику восприняли и на свой счет тоже. Боязнь обратить на себя внимание внешним видом у них появилась, и они внушали ее мне годы спустя, одевая меня скромно, незаметно. Любая броская одежда, тем более «западная», была чем-то сомнительным, тревожным. Тревожила родителей реакция начальства и «органов», а не что иное. Мне, уже взрослой, мама рассказала выразительную историю. Перед очередным повышением отца по службе (он делал стремительную карьеру в управлении Северо-Кавказской железной дороги) во дворе нашего дома появилась любознательная пара, которая так подробно расспрашивала соседей о нашей семье, что не забыла и меня, пяти-примерно-летнюю. Агенты интересовались, как меня одевают и выпускают ли во двор играть с детьми. То есть ребенком проверяли маму с папой на простоту и скромность в общественной и личной жизни. Соседка потом перешепнула родителям, но они и без этого ощущали себя под всегдашним надзором и контролем. И под угрозами.
Враги роились повсюду. Иностранный туризм был диверсией, туристы – идеологическими диверсантами: «Анализ инструкций по подготовке западных туристов в СССР показывает, что им вменяется в обязанность пропаганда буржуазного образа жизни, прямое распространение политической, клерикальной, рекламной литературы» (В. А. Мансуров. Буржуазная пропаганда против советской молодежи: расчеты и просчеты. – М.: Общество «Знание» РСФСР, 1985, с. 29). Жаль, автор не объяснил, в каком райкоме иностранным туристам «вменяли в обязанность» и почему они слушались.
Анекдоты были диверсией. Слухи были диверсией. Бондиана был диверсией. Искусство было диверсией – кроме соцреализма и отчасти реализма. Особой диверсией была музыка. Как современная, так и старинная. Александр Туманов, певец ансамбля старинной музыки «Мадригал» вспоминает: «Вся наша деятельность выглядела идеологически подозрительно. Как сказал мне один человек: „Мадригал – это идеологическая диверсия“» (Знамя, 2014, №8, с. 154).
Контрпропагандистские тексты сегодня производят впечатление то ли бреда, то ли пародии. «Что такое рок-музыка? – Не безобидное увлечение, а результат идеологической диверсионной деятельности» (Евгений Ножин. Контрпропаганда в системе деятельности КПСС. – М.: Знание, 1984, с. 93). «Отвлечение трудящихся от революционной борьбы… именно этим объясняется появление на Западе многочисленных школ абстрактного искусства» (В. С. Клягин, В. И. Николаев, В. И. Пушкарев, с. 83).
Агитпроп повторял и повторял, что наша идейная крепость столь же неприступна, как и государственная. Каждый советский человек, каждый читатель, слушатель и зритель – часовой на идейной границе, а коммунистическая убежденность нашей молодежи непоколебима.
Алексей Юрчак полагает, напротив, что партийное руководство осознавало серьезность своего воспитательного провала и стремилось выяснить его причины. Для подтверждения он ссылается на книгу Светланы Иконниковой и Виктора Лисовского – ту самую, где вашингтонские вояки заблудились по дороге на Москву. Юрчак утверждает, что соавторы, проведя исследование молодежной увлеченности рок-музыкой, «пришли к пессимистическому выводу: советской молодежи присуща опасная наивность в политических вопросах и неспособность распознавать прямую связь между буржуазной культурой и политикой антикоммунизма» («Это было навсегда, пока не кончилось», с. 406). И дальше: «Само появление подобных исследований с их необычно пессимистическими выводами указывает на изменение в структуре партийной критики западного культурного влияния на рубеже 1970—1980-х годов. <…> В критике нового типа признавалось, что отрицательное влияние западной культуры распространилось среди большинства советской молодежи, став скорее нормой, чем отклонением от нее» (с. 407). «Новая критика», полагает профессор, пессимистически указывала на «деградацию» молодежи и на то, что «эта деградация специально спланирована на Западе» (с. 408).
Согласиться с этим я не могу. Предполагаю, что исследователя подвела советская привычка читать между строк. Книжка Иконниковой и Лисовского – самое обычное пропагандистское сочинение, где пессимистических выводов нет и быть не может. Могут быть только отдельные недостатки отдельных недорослей, в целом же советскую молодежь «отличает политическая принципиальность, гражданская ответственность, общественная активность» (С. Иконникова. В. Лисовский, с. 99). Соавторы признают, что на диспутах «порой» (с. 97) слышали политически наивные высказывания. Но и только. В рамках отдельных недостатков. А идеал молодежи, настаивают соавторы, – «человек, любящий свою Родину, любящий литературу и искусство, модно и элегантно одетый и, главное, обладающий коммунистической идейной убежденностью» (С. Иконникова, В. Лисовский, с. 157). Никакой «новой» партийной критики в начале 1980-х годов не появилось. Она оставалась той же самой, которая обрушивалась на отдельных стиляг в каждом городе и поселке за двадцать лет до того и которая с оптимизмом утверждала коммунистический энтузиазм молодежи до самого конца коммунистической власти.
